В последнее десятилетие понятие «мягкая сила» [«soft power»] стало важнейшей составляющей современных международных отношений. В современном мировом сообществе существуют рейтинги фактора «мягкой силы» в ведущих странах мира, которые рассчитываются по таким параметрам как «культура», «политические ценности», «дипломатия», «образование», «бизнес/инновации», что находит отражение в современной российской историографии [Горлова, Бычкова, 2015; Гасилин, 2019], в том числе и на диссертационном уровне [Панов, 2012; Филимонов, 2013; Саломатин, 2014; Агеева, 2016]. Конечно, в этих рейтингах позиции России более, чем скромные, что обусловлено системным кризисом 90-х годов и тотальным отказом российских властей в начале 2000-х годов от этой стратегии, полагая её пережитком коммунистического прошлого. Более того, к началу двухтысячных годов Россия практически лишилась всего потенциала «мягкой силы» не только в мире, но даже в зоне своего прямого влияния и в частности в Монголии. Между тем, в этой части у России богатое прошлое и, особенно в экономике [Советско-монгольские экономические связи, 2019]. Сегодня это прекрасно осознает руководство Российской Федерации. Поэтому не случайно 9 июня 2012 г. Президент России В.В. Путин на совещании послов и постоянных представителей по теме «Россия в меняющемся мире: преемственность приоритетов и новые возможности»<strong> </strong>поставил задачу усиления эффективности «мягкой силы» в национальных интересах России. Сегодня Россия старается вернуть себе былую славу и влияние великой державы на региональном и мировом уровне. И в этой связи значение рецензируемого сборника документов как инструмента «мягкой силы» по истине велико. Следует также подчеркнуть, что у столь солидной академической структуры как Институт востоковедения РАН появился не менее солидный партнер в лице Центрального архива ФСБ России, что стало гарантом уникальности и фундированности 163 опубликованных документов, ранее имевших гриф «Секретно» или «Совершенно секретно». В сборник, в соответствии с правилами археографической обработки текстов¹, вошли специальные сообщения, письма, сводки, обзоры политического, экономического, военного и религиозного состояния Монголии в период 1922-1936 гг.

В сборнике документов наиболее выпукло выявлены важнейшие направления документальной информации, среди которых особое внимание уделено межгосударственным отношениям между СССР и МНР, изменениям во внутренней и внешней политике МНРП и правительства, борьбе между «правыми» и «левыми» в МНРП, политике руководства по отношению к ламаизму, вооруженным восстаниям, деятельности Китая Японии и США, направленным на подрыв влияния СССР, деятельности полномочных представителей, советников и инструкторов СССР в Монголии.

Конечно же важнейшим направлением в рассматриваемый период были военное строительство и военное сотрудничество, а также политика Коминтерна и РКП(б)/ВКП(б) по отношению к МНП/МНРП. Но эти аспекты нашли широкое освещение в специальных документальных изданиях, подготовленных усилиями творческого коллектива Института монголоведения, буддологии и тибетологии СО РАН [Российско-монгольское военное сотрудничество, 2019; Монголия в документах Коминтерна, 2012]. Однако в рассматриваемом сборнике документов, мы находим такие акценты, которые в корне меняют наше отношение к Коминтерну и коминтерновцам. Это касается, прежде всего, деятельности уполномоченного Коминтерна в Монголии М.И. Амагаева.

Матвей Иннокентьевич не обделен вниманием отечественной историографии. Ему посвящена монография профессора Н.П. Егунова [Егунов, 1974], а документы о его деятельности в Монголии украшают документальное издание «Монголия в документах Коминтерна» [Монголия в документах Коминтерна, 2012. Ч. I: № 59, 60, 61, 62, 65, 69, 70, 74, 78, 79, 80, 81, 89, 90, 91]. Но вот в рецензируемом издании из информационного сообщения «Современная Красная Монголия» от июня 1928 г. следует, что тотальный контроль над высшими партийными, законодательными и исполнительными органами власти Монголии осуществлял М.И. Амагаев лично, как уполномоченный Коминтерна, одновременно «возглавляя в то же время Высший экономический совет Республики» [№ 70]. Тем самым, он был наделен, фактически, диктаторскими полномочиями и уже этот факт заставляет нас по-другому взглянуть не только на место и роль Коминтерна в истории Монголии первой трети ХХ в., но его уполномоченного М.И. Амагаева.

Из опубликованных документов следует, что отношения между РСФСР и МНР в начале 20-х годов ХХ в. не были безоблачными. Советское руководство стремилось регламентировать все стороны жизни монгольского общества и осуществлять работу по образу и подобию Советской Россией. Более того, и Коминтерн, и руководство Советского государства стремились подменить деятельность директивных органом МНР и сосредоточить все рычаги управления в своих руках. Достаточно обратить внимание на информационное сообщение «Современная Красная Монголия» от 1928 г., где прямо сообщалось: «Высший контроль над деятельностью правящей партии (МНРП), Великого и Малого Хурулданов, Совета министром МНР и Полпредства СССР принадлежит особому уполномоченному Коминтерна» [№ 70]. Еще откровеннее такое положение вещей иллюстрирует высказывание заведующего орготделом ЦК МНРП Б. Дугаржава: «Возникший в партии раскол ведет свои корни из Советского Союза, стремящегося к колонизации Монголии» [№ 89]. Весьма красноречивым является информационное сообщение ИНО НКВД СССР о настроениях начальника ГВО МНР Намсарая, датированное августом 1935 г.: «Судьба независимости МНР будет зависеть от того, насколько СССР, в частности Таиров (полпред СССР) будут трезво оценивать наше руководство и отдельных руководителей» [№ 143]. И заслуга составителей сборника как раз в том и заключается, что они не скрывают этих явных перегибов со стороны Советского руководства.

Советский Союз никак не мог и не хотел мириться с тем, что Монголия – это теократическое государство, лидер которого Богдо-гэгэн VIII сыграл ключевую роль в создании независимого Монгольского государства, сосредоточив в своих руках всю полноту светской и религиозной власти [№ 56, приложение]. Именно в этой связи в сборнике много документов оперативного характера, дающих негативную оценку деятельности монгольских чиновников [№ 143], партийных руководителей [№ 115, 130, 142, 151, 153, 154, 157], руководству армии [№ 146, 147, 150] и спецслужб [№ 59]. Конечно, это можно списать на традиционную отсталость Монголии в сравнении с западной цивилизацией. Но еще больше это обусловлено не пониманием сути и ментальности традиционного и к тому же, буддийского общества, особенностей кочевой цивилизации, где необходимо было в кратчайшие сроки осуществить «всестороннюю модернизацию и коренное реформирование политических и социально-экономических институтов Монголии». И российские большевики, и Коминтерн, да и сама победоносная революция в России были заточены на «Соединенные Штаты Европы», имели тесные связи с европейской социал-демократией. Российские революционеры первой волны знали европейские языки, долгие годы провели в европейской эмиграции, восхищались достижениями европейской демократии. И вдруг, в одночасье вектор мировой революции поменял свое направление с запада на восток, где, оказалось, все другое, непонятное, чужое. И это непонимание выражалось в жестких оценках, скороспелых выводах и абсолютной уверенности в том, что и руководство Монголии и ее спецслужбы в своей каждодневной деятельности должны следовать «московской линии» [№ 162]. Чего, например, стоит характеристика сотрудника ВЧК-ОГПУ, в последующем начальника Забайкальского губотдела ГПУ Ю.И. Клиндера в отношении монголов, как «ничего не делающих кочевников скотоводов», занимающихся «исключительно скотоводством», а «население Монголии – [это] полудикари-кочевники» [№ 10]. Он же рисует социальный портрет монгольского правительства, где, по его мнению, «чрезвычайно трудно найти более или менее приличного человека. Одни из них крупные государственные воры, другие – политические авантюристы» [там же]. Это давало повод князьям окраин, видеть «в лице Советской России захватчицу, навязывающую им чужие европейские и даже революционные новшества» [там же]. В свою очередь это порождало негативную реакцию, например, со стороны монгольских студентов, находившихся на обучении в Москве и Ленинграде [№ 66].

Еще более нелицеприятные документы ФСБ, представленные в сборнике, касаются ламского вопроса [№ 68, 77, 83, 95, 104, 112, 113, 116, 119, 123, 124, 125, 143 и др.]. Конечно, спецслужбы видели воочию распад и разложение ламства. Оно проявлялось совершенно конкретно: в лицемерии, ханжестве, обмане, подкупе, ростовщичестве, азартных играх, спекуляции, пьянстве, растрате монастырского имущества, взятках и подношениях [№ 64, 68, 119]. Но были и более глубокие причины, о которых идет речь в оперативных документах российской резидентуры. Во-первых, это движение лам за реставрацию власти Богдо-гэгэна [№ 80, 86], наиболее последовательным выразителем которого стал крупный буддийский религиозный, общественный и политический деятель России и Тибета, ученый и дипломат Агван Доржиев [№ 82] и как следствие этого движения имеется документ, свидетельствующий «об арестах лам в связи с движением в поддержку Богдо-гэгэна» [№ 95]. Во-вторых, ламство и миряне было всерьез озабочено финансовым состоянием дацанов и их будущим [№ 110], имея живой пример Бурятии, где все «монастыри занумерованы и со скота и имущества взимаются налоги, вследствие чего религия идет на упадок». Причем, такие процессы начались и в Монголии [№ 68, 102]. И, в-третьих, в среде ламства существовала твердая убежденность в том, что «делами существующего государства правят русские» [там же]. Сюда же следует отнести и проблему тибетской медицины и тибетских лекарей [№ 77], которая получила самостоятельное звучание в российской историографии [Башкуев, 2016].

Между тем, в связи с ламским вопросом, несколько особняком стоят документы «о прениях по ламскому вопросу на V съезде МНРП» и реформации буддизма [№ 61, 62, 77]. На съезде с речью выступил ученый секретарь Ученого комитета МНР, российский и монгольский политический и общественный деятель Цыбен Жамцарано с предложением о приеме лам в партию, полагая, что «Программа нашей партии не расходится с религиозным учением, а наоборот, они одинаковы». При этом, он мотивировал свое предложение целью партии, которая, как и буддизм стремятся «помочь народной массе». В этой связи он подчеркивает, что «они должны объединиться для общей пользы». Многие делегаты съезда, включая Х. Чойбалсана, встретили это предложение с пониманием. Тем самым, на лицо возникновение идеологической платформы, имевшей место в российской социал-демократии еще в начале ХХ в. и известной как богостроительство [Казарян, 2002]. Богостроительство в российской империи возникло после поражения русской революции 1905-1907 гг., когда в общественном сознании появилось устойчивое настроение уныния, неверия, тоски и даже отчаяния. Резко негативное отношение к этому течению высказал В.И. Ленин в письме к А.М. Горькому, как представителю богостроительства [Ленин, Т. 47: 143]. Представляется естественным подобное выступление именно со стороны Ц. Жамцарано, автора концепции «культурного» панмонголизма [Курас, 2017]. Однако удивление вызывает его противопоставление ламаизма «захватническим религиям Христа и Магомеда». Кроме того, сама идея богостроительства прозвучала лишь через 6 лет после победы Монгольской революции, что, скорее всего, было вызвано внутрипартийным кризисом, выразившимся в борьбе между «правыми» и «левыми» в МНРП [№ 66, 106, 111, 113, 114, 115] и особым статусом ламства. Кроме того, следствием этого движения стала неудачная попытка «организации ламской либерально-клерикальной партии» [№ 93]. Между тем Ц. Жамцарано выступил противником реставрации ламаизма. На наш взгляд, эти действия выдающегося ученого и просветителя были обусловлены мучительными поисками возможности инкорпорировать ламство в новое монгольское общество, которое, увы, не увенчалось успехом.

Выступление Ц. Жамцарано на съезде привело к возникновению нестандартной ситуации в Ученом комитете МНР, где он пользовался заслуженным авторитетом [№ 105]. Такое положение вещей как раз и привело к ламским заговорам [№ 83], контрреволюционной пропаганде [№ 112, 113], вооруженным восстаниям в поддержку феодалов и ламства [110, 112, 120, 128 и др.] и связи с повстанцами Танну-Тувы [№ 120].

При этом следует подчеркнуть профессионализм советских спецслужб в оценке оперативной обстановки в Монголии в части шпионажа, деятельности контрреволюционных и белобандитских организаций, состояния секретно-оперативной части ГВО, положение на монголо-китайской границе [№ 6, 14, 41, 51, 79]. Кроме того, в сборнике представлены документы о деятельности внешней разведки, связанных с выявлением планов Китая в отношении Монголии [№ 44, 45, 51, 53, 71, 74], политикой США и Японии в Маньчжурии, направленных на подрыв влияния Советского Союза [№ 76], донесений полковника Камацубара [№ 129], полковника Сипайло, деятельности атамана Г.М. Семенова и активизации казахских банд на алтайской границе МНР [№ 131, 135, 145, 163]. Причем, со стороны спецслужб западных стран и Китая, все это напоминало настоящую «гибридную войну» в отношении Советской России, появившуюся еще в XIX в. Этот феномен современная политология трактует следующим образом: «Совокупность методов военно-силового, политико-дипломатического, финансово-экономического, информационно-психологического и информационно-технического давления, а также технологий цветных революций, терроризма и экстремизма, мероприятий спецслужб, формирований сил спецназначения, сил специальных операций и структур публичной дипломатии, осуществляемых по единому плану органами управления государства, военно-политического блока или ТНК» [Панарин, 2016: 212]. Не случайно, начальнику Монголо-Бурятского ГПУ М.Д. Берману, где оперативная обстановка была схожей с Монголией, было вменено в обязанность осуществление закордонной работы в Восточной Монголии [№ 25].

Но, пожалуй, наибольший интерес представляют документы, раскрывающие личностный фактор, т.е. суть деятельности полномочных представителей, советников и инструкторов СССР в Монголии. В документах прослеживается, прежде всего, профессионализм молодых дипломатов, их сопереживание и сопричастность, понимание сути происходящего. Они обладали прекрасными аналитическими способностями и были способны прогнозировать ситуацию. При этом советские дипломаты неукоснительно проводили линию ВКП(б) и Коминтерна на построение нового монгольского общества. В их числе А.Я. Охтин, В.И. Юдин, А.Н. Васильев, В.Х.Таиров [№ 5, 13, 21, 25, 34, 70, 139, 162].

Хочется отметить, что рецензируемый сборник является первым такого рода изданием в отечественной историографии по истории Монголии и наверняка заинтересует читателей благодаря уникальности всех, без исключения, документов, предоставленных архивом ФСБ России, прошедших длительную и скрупулезную процедуру рассекречивания. В этом несомненная заслуга сотрудников Института востоковедения РАН (В.В. Грайворонский, М.И. Гольман, С.Л. Кузьмин, К.В. Орлова, Е.В. Бойкова, Р.Т. Сабиров), которые просмотрели 27 папок (около 7300 л.) и отобрал для публикации 163 документа. Не менее важной, нежели документальная основа, стали комментарии к документам [с. 400-488] и справочный аппарат - перечень документов, библиография, список сокращений, именной и географический указатели и особенно глоссарий [с. 489-525], что под силу лишь профессиональным археографам. Все это позволяет завершить размышления историографов словами ответственных редакторов уникального сборника документов: «Как свидетельствуют документы, Монголия, добившаяся больших социально-экономических успехов, оказалась в сильной односторонней политической и экономической зависимости от СССР, и наряду с СССР понесла многочисленные жертвы при развернувшихся в конце 1930-х годов массовых политических репрессиях, утратила немалую часть традиционного культурного наследия» [c. 4]. Тем не менее, руководители двух стран «наши взаимоприемлемое сочетание коренных национальных интересов, путей преодоления возникших противоречий и препятствий и постарались в дальнейшем исправить допущенные ошибки и просчеты» [с. 5]. Свидетельство тому изданный сборник архивных документов ФСБ России о Монголии 20-30-х годов ХХ в.

Тем самым, историческая наука и важнейшие её составляющие источниковедение и археография могут стать важнейшим инструментом стратегии «мягкой силы» Российской Федерации по отношению к Монголии, если в полной мере состоится учет и оценка исторического опыта российско-монгольских отношений на протяжении всего ХХ в.