Везде
Disappointment in Slavery: Late Soviet Egyptology on the Ways of Neopositivism
Table of contents
Annotation Estimate Publication content
References Comments
Share
QR
Metrics
Disappointment in Slavery: Late Soviet Egyptology on the Ways of Neopositivism
Annotation
PII
S086919080017251-3-1
DOI
10.31857/S086919080017251-3
Publication type
Article
Status
Published
Authors
Sergey Krikh 
Occupation: Professor of the Department of World History of Omsk State University
Affiliation: Dostoevsky Omsk State University
Address: Russian Federation, Omsk
Edition
Issue 3
Pages
234-244
Abstract

From a theoretical point of view, the searches of Soviet Egyptologists were most similar to not fully reflected neopositivism, while further theoretical evolution was hampered by both external circumstances (in the form of Marxist-Leninist ideology) and the aforementioned orientation toward working with particular historical facts.

Keywords
history of the ancient East, history of ancient Egypt, Soviet historiography, Egyptology in the USSR
Acknowledgment
The research was carried out with the support of the RFBR grant (project No. 20-09-41014) "From the Holy Land to the Slave-Owning Formation: the History of the Ancient Near East in Russian Historical Scolarship of the 20th century."
Received
30.10.2021
Date of publication
22.06.2022
Number of purchasers
13
Views
404
Readers community rating
0.0 (0 votes)
Cite Download pdf 200 RUB / 1.0 SU

To download PDF you should pay the subscribtion

Full text is available to subscribers only
Subscribe right now
Only article and additional services
Subscription benefits
200 RUB / 1.0 SU
Whole issue and additional services
Subscription benefits
970 RUB / 16.0 SU
All issues and additional services for 2022
Subscription benefits
4365 RUB / 87.0 SU
1 У всех отраслей гуманитарного знания в России сложная судьба (в основном благодаря советскому опыту), но при этом у каждой она сложна по-своему. В случае с египтологией мы имеем дело с довольно интересным феноменом утверждаемой преемственности, призванным замаскировать как минимум один разрыв традиции и одно важное её смещение.
2 Дело в том, что современная российская египтология возводит себя к фигуре Б.А. Тураева (1868–1920), который являлся не только признанным историком и создателем первого настоящего учебника (курса лекций) по истории древнего Востока, но и создателем научной школы, которая в действительности стала исходной формой для научного сообщества египтологов в нашей стране. Несмотря на то что революционные события разметали представителей этой школы, многие из них продолжили заниматься научной деятельностью в СССР. В частности, В.В. Струве (1889–1965), ставший фактическим главой советских востоковедов в 1930-е гг.
3 Струве, хотя и делал некоторые критические замечания в адрес прошлого этапа науки, последовательно подчёркивал преемственность советской египтологии с российской и не скрывал, что относит себя к ученикам Тураева [Струве, 1938, с. 13]. И хотя первоначально эта позиция не всегда устраивала представителей партийной верхушки [Бухарин, Крих, 2020, с. 199–201], трактовка Струве в итоге совпала с общим поворотом историографии сталинского времени в сторону признания ценности национальной традиции: лучшие представители русской «буржуазной» науки назывались «прогрессивными», а преемственность с ними, тем самым, становилась дополнительным легитимирующим фактором для советской научной школы.
4 Все эти обстоятельства и способствовали маскировке того факта, что в ранний советский период произошёл не переход школы Тураева в новое качество, а принципиальное её переформатирование. Тематика, стиль письма, базовые идеи и терминологический аппарат, сам способ организации и взаимодействия советских египтологов начиная с 1930-х гг. не имели почти ничего общего с тем, как выглядела русская египтология в начале 1920-х гг., и эти перемены невозможно определить только как внутреннюю эволюцию – следовательно, речь может идти именно о разрыве традиции, который по ряду причин оказался на уровне риторики смягчён как раз теми, кто его в итоге осуществил.
5 Но помимо указанного разрыва в представлении советской египтологии о себе самой появилось также и одно специфическое смещение акцентов, связанное с особыми характеристиками советского пространства науки и выражающееся в том, что центральная в ней фигура для самих египтологов оказалась в итоге в роли неформального лидера, который не занимал значимых должностей в академических институциях и никогда не выступал организатором науки. Речь идёт, конечно, о Ю.Я. Перепёлкине (1903–1982), который хотя и явно не стремился к тому, чтобы выходить на авансцену отечественной науки, тем не менее оказался фактическим учителем и вдохновителем для нескольких крупных специалистов (М.А. Коростовцева, Е.С. Богословского), создал специальные исследования, которые считались образцовыми, и наконец, написал несколько обобщающих очерков древнеегипетской истории, которые сыграли роль университетских учебников, а также наметили ту общую канву, в которой работали (и работают) отечественные египтологи. Эти тексты, в отличие от подобных, созданных В.В. Струве или конкурировавшим со Струве В.И. Авдиевым (1898–1978), пережили свою эпоху и переиздавались в постсоветское время наряду с текстами Б.А. Тураева1.
1. А.О. Большаков считает, что можно говорить о трёх школах в отечественной египтологии: Тураева, Струве и Перепёлкина. Это вполне логичное деление, если, конечно, учитывать специфику научной школы в гуманитарных науках советского периода [Большаков, 2011, с. 5; Крих, 2019], но оно наталкивается на несколько сложностей при определении «школьной» принадлежности конкретных фигур: например, Коростовцев очень многому научился у Перепёлкина и одновременно стал учёным именно под опекой Струве.
6 Вышесказанное не означает, конечно, того, что неформальное лидерство Перепёлкина в советской египтологии было абсолютно бесспорным – тот же В.И. Авдиев вряд ли согласился бы признать такую роль за «обычным» учёным, не ставшим ни академиком, ни главой профильного института. Собственно, неполное признание – это тоже особенность неформального лидерства, как и то, что при этом фигура формального лидера для внешнего наблюдателя затмевает все остальные. Струве играл последнюю роль на протяжении почти четырёх десятилетий, а его конкуренция с Перепёлкиным отсутствовала как из-за различия их функций в сообществе египтологов, так и потому, что Струве во второй половине жизни больше занимался Месопотамией и Ираном, уделяя египтологическим штудиям мало внимания.
7 Соответственно, развитие советской египтологии, ввиду перечисленных выше причин, не могло протекать по тому же сценарию, как, например, советской ассириологии, в которой, в некотором смысле, роли были более чётко очерчены, а смена главных идей была ясно обозначена. В ассириологии в начальный период складывания советской исторической науки (по сути, это 1930-е гг.) выделяется очевидный лидер (и это тот же Струве), чьи исследования задают основные параметры, по которым эта отрасль науки развивалась приблизительно два десятка лет – то есть, принципиальные вопросы и (первоначально) ответы на них (сущность зависимого труда, соотношение основных типов земельной собственности, социальные истоки политических изменений), основные направления исследований (общество эпохи Шумера и Аккада III династии Ура как нормативное) и сущностную терминологию2 (отрицание концепта азиатского способа производства, понимание древневосточного общества как рабовладельческого и т.д.). Затем происходит смена лидера (вместе со сменой поколений – первым лицом советской ассириологии становится И.М. Дьяконов), построенная на частичном отторжении, но и на явной преемственности с предыдущим этапом (при изменении оценок, сохранились все те же основные параметры, что были названы выше), причём сама смена прошла даже несколько драматически, в виде классического конфликта между «старым» и «новым» [Крих, 2016].
2. Я вынужден здесь употреблять такое определение, поскольку в советской исторической науке учёный, если он рассчитывал оставаться частью «мейнстрима», должен был использовать именно ту терминологию, которая полностью соответствовала (в идеале – совпадала до степени неразличимости) той, что использовалась в официальной версии истмата. Поскольку эта терминология абсолютно преобладала на страницах трудов советских историков (и не только их), то это может создать ложное впечатление, будто их теоретические взгляды принципиально не отличались друг от друга. Но параллельно этой общей терминологии (и нередко на втором плане по сравнению с ней) ряд авторов использовал некоторые устоявшиеся понятия, которые отражали их собственные взгляды, сформировавшиеся в результате научной работы в её прикладном понимании (а не как следствие применения усвоенных методологических установок). Те авторы, у которых (осознанно или невольно) появлялся такой параллельный набор часто употребляемых понятий, выражали с его помощью собственное понимание исследуемого объекта по существу. Тем самым, применительно к советской исторической науке, возможно, уместно говорить об обязательной и сущностной терминологии.
8 В египтологии, как уже можно было увидеть, в принципе не существовало условий для подобного развития событий. Среди других факторов, которые ещё не были названы ранее, можно указать также на большую численность корпуса египтологов как в России, так и в СССР, как и на то, что разработка египетских тем происходила не только в Ленинграде (где с царских времён концентрировалось востоковедение), но и в Москве. Более «распределённый» характер сообщества египтологов также в какой-то мере минимизировал вероятность сценария однонаправленной борьбы за лидерство.
9 Правда, импульс подхода, который исповедовал В.В. Струве, и здесь был достаточно силён. В поворотном докладе о рабовладении на Востоке, который делал будущий «глава советского востоковедения» в 1933 г., египетские примеры играли практически столь же важную роль, как и месопотамские (и в совокупности египетская и месопотамская тематика абсолютно преобладали) [Крих, 2013 (2), c. 313]. В 1935 г. Струве выпустил перевод «Речения Ипувера» с подробным комментарием, тем самым придавая законченный вид версии о том, что в данном памятнике рассказано о крупнейшем восстании рабов в Египте [Речение, 1935; Ильин-Томич, 2016]. В своих лекционных курсах он подчёркивал не только масштабы завоеваний правителей Нового царства, но и то, что важной составляющей их грабительских походов была охота на людей [Струве, 1941, c. 180]. Струве последовательно выступал за то, чтобы советские исследователи Египта не сводили вопрос об основной рабочей силе в этой стране к версии, согласно которой в её составе преобладали категории зависимого, но лично свободного населения (по сути, крестьянства): он говорил об этом ещё до войны, выступая на защите кандидатской диссертации в качестве научного руководителя М.А. Коростовцева [РС НИА СПбИИ РАН, ф. 274б оп.1, д. 1, л. 181], это было важнейшей составляющей его поздней рецензии на книгу К.К. Зельина об эллинистическом Египте [Струве, 1962].
10 Эта позиция прямо повлияла на советскую учебную литературу – прежде всего на школьную, в которой Египет стал основным примером восточного рабовладельческого общества как в учебнике под редакцией А.В. Мишулина, так и во всех версиях учебника Ф.П. Коровкина, то есть, до конца советской эпохи; но в значительной мере и на университетские учебники – по крайней мере, и учебник самого Струве, и учебники В.И. Авдиева, а затем коллективный под редакцией В.И. Кузищина упоминали о социальном перевороте, совершённом в конце Среднего царства бедняками и рабами [Струве, 1941, c. 165–169; Авдиев, 1948, c. 197–199; Кузищин, 1979, c. 47] Со временем она получила и некоторую дополнительную аргументацию: так, в 1951 г. И.С. Кацнельсон опубликовал статью, в которой, опираясь на данные недавно опубликованной стелы Аменхотепа II из Мит-Рахинэ, аргументировал мнение о многих тысячах рабов, которые приводились в Египет в период завоевательных походов XVIII династии. Резюмирующая часть статьи показывала, какой смысл придавался полученным данным: «Между античными странами и странами древнего Востока нет глубокого принципиального различия» [Кацнельсон, 1951, c. 54].
11 Однако после 1950-х гг. уже сложно говорить о том, что точка зрения Струве дополнялась принципиально новыми аргументами и в этом смысле она продолжала существовать в силу инерции (поддерживаемой, однако, системой образования). Так, постепенно начинает формироваться концептуальное противопоставление этой позиции, начиная как минимум с ранней монографии И.А. Стучевского (1927–1989), в которой был аргументирован тезис о фактическом отсутствии в Египте храмового сектора экономики. Исследователь полагал, что египетская экономическая история на всём протяжении характеризуется существованием по сути единообразного сектора государственно-храмового хозяйства, в котором усиливались то центростремительные, то центробежные тенденции [Стучевский, 1962]. Важным, хотя и не центральным пунктом монографии было представление об относительной незначимости для этого хозяйства конкретного юридического статуса работника: «Для древних египтян юридические отличия рабов от свободных часто не имели особого значения, так как и тех, и других нередко эксплуатировали одинаковыми методами» [Стучевский, 1962, 24]3 (ср. «в жизни и труде на господина раб не отличался от нераба» [Богословский, 1979 (1), c. 67]).
3. То, что Струве выступал ответственным редактором указанной монографии, не противоречит сказанному выше: известно, что престарелый академик редко отказывал в просьбе выступить редактором какого-либо издания; кроме того, расхождения с его позицией были обозначены в весьма умеренной форме.
12 В середине 1960-х гг. Стучевский сформулировал и свою теоретическую позицию: общества древнего Востока нельзя относить к рабовладельческим [Васильев, Стучевский, 1966], а удельный вес и значение рабского труда в истории Египта не нужно преувеличивать. В научно-популярной брошюре о колониальной политике Египта он даже оспорил представление о массах рабов, которые якобы пригонялись царями XVIII династии из Азии, причём отвергал именно мнение Струве (не упоминая того по имени), согласно которому добыча военнопленных была одной из целей египетской завоевательной политики – по мнению Стучевского, наоборот, это именно завоевательная политика привела к притоку военнопленных в Египет и вызвала «оживление в нём рабовладельческих отношений» [Стучевский, 1967, c. 58]. Историк применил двухсоставной аргумент: во-первых, маловероятно, чтобы огромная цифра в более чем сто тысяч пригнанных пленных со стелы Аменхотепа II вообще была правильной; во-вторых, если она правильная, то это исключительный факт, означающий, что на территорию Египта были переселены чуть ли не целые племена, и в египетских условиях такие массы точно не могли эксплуатироваться рабовладельческим способом – фактически, они должны были стать зависимыми работниками в значительной мере похожими на те их категории, к которым относилось и местное зависимое население [Стучевский, 1967, c. 59–60].
13 Хотя после 1960-х гг. специально на теоретическом уровне Стучевский свои взгляды более не обозначал, его поздние монографии сохраняют и даже отчасти развивают ту же логику: при преобладании в них конкретно-исторического материала, он продолжает использовать ссылки как на Маркса и Ленина, так и на современные ему теоретические работы по древнему обществу (К.К. Зельина, И.М. Дьяконова) для того, чтобы пояснить специфику египетского социально-экономического устройства [Стучевский, 1982, c. 178, 184, 230–231]: так, царских земледельцев в эпоху Нового царства нельзя приравнивать ни к рабам, ни к крепостным, поскольку они не являлись собственностью какого-либо лица (или государства), но эксплуатировались непосредственно государством [Стучевский, 1982, c. 124]. Историк указывает также на примеры рабов-эксплуататоров [Стучевский, 1982, c.31–32] и рабов-землевладельцев [Стучевский, 1982, c. 186–189]. В небольшом очерке о политике Эхнатона (относительно искусственно включённом в его последнюю книгу о Рамсесе II и Херихоре) Стучевский, при всех формальных истматовских оговорках, указывает на то, что движущей силой великого исторического события (религиозной реформы) могут выступать иные факторы, помимо интересов тех или иных социальных слоёв (немху) – прежде всего, особенности устройства семьи фараона и внутренняя логика эволюции политической системы, в которой администрация неизбежно со временем начинает ограничивать деспота [Стучевский, 1984, c. 180–195].
14 Но поскольку здесь приходится видеть только отдельные, как бы фрагментированные стремления к теоретической корректировке, то следует признать, что и в египтологии, как и в целом в востоковедении тенденция к пересмотру взглядов на восточную историю исходя из «неофициозного» понимания марксистской теории не реализовала себя полностью к концу советского времени.
15 При этом практически с самого начала была не менее сильна иная тенденция, суть которой заключалась в том, что до подробного исследования социальных отношений в различные эпохи древнеегипетской истории нельзя делать генерализирующих умозаключений об их базовых характеристиках. Этот импульс, судя по всему, исходил в первую очередь от Перепёлкина, в значительной мере поддерживался Коростовцевым и даже отчасти Струве: например, перед войной, при написании глав для «Всемирной истории» по Египту, развернулся спор между редактором тома по истории древнего Востока А.Б. Рановичем и Перепёлкиным. Ранович требовал общих выводов по тем главам, которые писал Перепёлкин, тот же отказывался их делать до тех пор, пока состояние науки не позволит обратного. Поскольку в прямую переписку (как и в личное общение) Ранович и Перепёлкин, видимо, не вступили, от лица Перепёлкина оживлённо полемизировал с Рановичем Коростовцев; Струве поддержал точку зрения своих ленинградских коллег4.
4. Этот факт не отменяет, а только подчёркивает то, что было сказано выше о своеобразном сочетании противостояния и сотрудничества между Струве и Перепёлкиным. Несмотря на понятное стремление подтвердить именно свою концепцию рабовладельческого общества на древнем Востоке, академик вовсе не стремился к тому, чтобы все проблемы в этом вопросе были как можно скорее решены, и в общем спокойно относился к самому факту наличия других точек зрения – до некоторой степени это положение вещей было ему даже выгодно, подчёркивая ценность его исследований. К тому же, конкретно в начале 1940-х гг. у Струве были и другие резоны, чтобы замедлять работу по тому об истории древнего Востока [Карпюк, Крих, 2018, c. 1025–1026].
16 Можно было бы счесть эту тенденцию некоторым «пережитком» дореволюционной ориентации на познание фактов в ранней советской египтологии, но после войны она не исчезла, хотя и было достигнуто искусственное равновесие между ней и преобладающей теоретической установкой понимания древневосточных обществ как рабовладельческих. Эта искусственность заметна даже в труде, который создавался с «парадными» целями и должен был подчёркивать силу марксистского постижения исторического процесса – во «Всемирной истории», которая наконец была выпущена после войны (по большей части, текст был написан заново). Редколлегия специально уточняла, что в созданные Перепёлкиным главы пришлось «внести дополнения в части общих выводов и некоторых частных характеристик» [Всемирная история, 1955, с. 14; см. также Орехов, 2021]. Смесь достаточно своеобразного, избегающего любых иноязычных слов языка Перепёлкина с кондовым стилем марксистских формулировок и словесных штампов того времени (вроде «безудержной эксплуатации» [Всемирная история, 1955, с. 176]) выглядит максимально неестественной и делает почти невозможным понять его собственные взгляды тех лет на египетскую историю. Более поздний текст написанной но не опубликованной при жизни истории древнего Египта, изданный с пиететом к воле автора, позволяет видеть, что Перепёлкин, хотя и признавал эвристическую ценность в проводимом Струве сопоставлении между античными рабовладельческими и древнеегипетским обществами, всё-таки давал понять читателю, что характеристики «рабовладельческое общество» или «крепостническое общество» далеки от той реальности, что предстаёт взору исследователя [Перепёлкин, 2000, c. 134]5.
5. И.А. Ладынин замечает по поводу монографии Перепёлкина о социальных отношениях в Древнем царстве [Перепёлкин, 1988]: «если всё же признать необходимость поиска адекватного термина преобладающей в вельможных хозяйствах Древнего царства формы эксплуатации, то, по совокупности наблюдений над ней, сделанных Ю.Я. Перепёлкиным, её трудно определить иначе как рабовладение» [Историография истории древнего Востока, I, 2008, c. 241]. С точки зрения того, что написано Перепёлкиным, это совершенно верно, но в контексте советской ситуации не менее важно то, как это написано, ведь если бы ответ «рабовладение» устраивал самого историка, ничто не мешало ему написать об этом ясно и прямо.
17 При этом ситуация в исторической науке в целом и в египтологии в частности в позднесоветский период была иной. Если говорить об изменениях в исторической науке, то после второй дискуссии об азиатском способе производства, которая началась в 1965 г., продлилась в своей активной фазе менее десяти лет и при этом завершилась лишь весьма формальным утверждением победы сторонников рабовладельческой формации на Востоке [Никифоров, 1975], вновь была осознана необходимость аргументировать наличие той или иной формы общественных отношений в каждом конкретном из древних обществ. Даже сторонники рабовладения на Востоке теперь специально уточняли, что иные точки зрения не кажутся им убедительными.
18 В египтологии же изменения заключались в том, что в науку окончательно пришли формальные ученики Струве, но фактические Перепёлкина – к этому новому поколению относились О.Д. Берлев (1933–2000) и Е.С. Богословский (1941–1990). Именно с их помощью начал наконец-то реализовываться план, который был выдвинут ещё Струве, но по которому до этого тщательно работал только один Перепёлкин: последовательное изучение источников всех эпох египетской истории должно было заложить прочный фундамент под общими выводами советской науки об общественном устройстве страны фараонов6. Правда, как, видимо, и понимал Перепёлкин изначально, результаты этого изучения совсем не обязательно должны были работать на подтверждение уже сформулированных выводов.
6. О том, что это план продолжал осознаваться актуальным, свидетельствуют воспоминания вдовы Богословского [Богословская, 2019, c. 236, и отчасти: Богословский, 1979б, c. 3].
19 Если обратиться к классическим монографиям Берлева и Богословского 1970-х гг., то можно увидеть в них известную преемственность с подходом Перепёлкина: обращение к тщательному анализу данных по избранному периоду, причём источниковедческий и филологический анализ не только переплетается с историческим, а с точки зрения объёма даже превалирует, при этом задаёт структуру исследования. Например, Богословский так формулирует направленность своей работы в монографии 1979 г.: «Необходимо было выделить обычные и необычные разновидности начертания самого словосочетания sḏmw cš и, если будет возможно, проследить путь их развития на протяжении правления XVIII династии, а также выяснить – для каких местностей и в какое время были типичны те или иные написания» [Богословский, 1979 (1), с. 5]. Точно таким же образом монографии Берлева о трудовом населении Среднего царства с точки зрения содержания разбиты на главы с исследованием упоминаний того или иного конкретного термина.
20 Яркой чертой «школы Перепёлкина» предстаёт не всегда последовательный (нужно учитывать ещё и позицию издательств, которые иногда не шли в этом вопросе навстречу авторам), но выстраданный отказ от употребления современной терминологии без оговорок и уточнений. Начало этому можно найти ещё в издании «Всемирной истории», где Перепёлкин иногда употребляет слово «раб» в кавычках (опять же, следует помнить о том, что редакторские правки в данном случае могли свести этот приём к минимуму по сравнению с оригинальным текстом) [Всемирная история, 1955, с. 152]. Берлев пишет о «царских ḥmww», уточняя, что обычный перевод последнего слова как «раб» или «слуга» не проясняет ещё сути дела [Берлев, 1972, c. 5]. Богословский в названии монографии о «послушных призыву» использует для обозначения основного термина своего исследования слово «слуги», но помещает его в кавычки (видимо, это тоже было результатом некоторого компромисса с издательством), а затем в тексте сообщает – что кажется внешне совершенно парадоксальным – о некорректности перевода «слуга»7.
7. «“Послушным призыву” в усадебном хозяйстве должностного лица мог быть назван любой работник, начиная от управителя хозяйства и кончая рядовым работником (в том числе и рабом), как слуга, так и не слуга» [Богословский, 1979 (1), с. 84].
21 Комментируя это положение дел, И.А. Ладынин замечает: «Трудно определить, не является ли этот, по существу, принципиальный отказ от социологических обобщений в работах, выдержанных в методике терминологического анализа, своего рода реакцией египтологов 1960–1980-х гг. на слишком большое место таких обобщений в советской историографии на её раннем этапе; рискнём сказать, что в этом нам видится единственная, и наиболее существенная, слабость данной категории исследований» [Историография истории древнего Востока, I, 2008, c. 248–249]. К вопросу о «слабости» такого подхода будет уместно вернуться в завершающей части данной статьи, сейчас важно остановиться на проблеме теоретизации в работах Берлева и Богословского.
22 Для этой цели полезно обратиться не только к их монографиям, но и к публикациям в сборниках статей, в которых они участвовали уже в 1980-е гг., причём именно академические сборники в этом отношении будут более показательными, чем журналы, где редколлегии могли строже относиться к использованию общепринятой терминологии. С одной стороны, египтологи в них всегда выступают в роли авторов, а редакторами, выражающими обобщенную точку зрения, выступают ассириологи – прежде всего, М.А. Дандамаев [Дандамаев, 1984; 1989], и эта точка зрения формулируется именно как рабовладельческая. С другой стороны, статьи египтологов хорошо показывают, что в определённом контексте деконструкция прежних взглядов – уже сама по себе позиция.
23 Показательной в этом плане является статья Берлева «Цифровые данные по угону населения покорённых стран в Египте», с точки зрения формы написанная в рамках уже обозначенного подхода, но обладающая кроме того некоторыми чертами, свойственными творчеству именно этого историка. Это местами буквально телеграфный стиль высказывания, как бы нарочито не заботящийся о том, чтобы донести до читателя окатанные формулировки: «Слов нет, материал этот слишком мал и слишком разрознен. Разрывы между отдельными показаниями чудовищны. Достаточно сказать, что отсутствуют данные почти за целое I тысячелетие до н.э. И тем не менее» [Берлев, 1989, c. 86]. Максимально краткая вводная часть (и ещё более краткие выводы), обсуждение термина «пленные» после вводной части, а затем – анализ источников от времён Нармера до Позднего царства. При этом сама по себе статья – один из шедевров исследовательской мысли, она отнюдь не сводится к анализу цифр, погружая читателя в мировосприятие египтян (без понимания которого нельзя адекватно оценить сведения источников), в детали чтения иероглифики (включая проблемы фрагментированных надписей).
24 В итоге Берлев обнаружил, что кроме нескольких «пиков» с аномально большими числами угона рабов (сведения, которые нельзя опровергнуть, но не так просто объяснить ввиду скудости данных), нельзя говорить о существенной роли притока рабов извне для египетской экономики: «Цифры по пленным за более чем два тысячелетия египетской истории показывают, что увод людей в Египет в результате военных захватов осуществлялся в относительно небольших размерах, цифры в сотни человек являются, как видно, средним уровнем» [Берлев, 1989, c. 102]. Важной частью статьи является раздел по XVIII династии [Берлев, 1989, c. 95–100], в котором историк последовательно доказывает, что привод рабов даже при интенсивных завоеваниях Тутмоса III вряд ли мог составить более десяти тысяч человек за двадцать лет. Эту оценку можно дать именно потому, что походы Тутмоса III были достаточно подробно зафиксированы, и в источниках даются отдельные сведения по каждому походу. Что же касается надписей Аменхотепа II о сотне тысяч пленных, то Берлев (анализируя отдельные данные в тех же надписях о сотнях захваченных) комментирует это так: «И наконец, итог. Огромный, не связанный с отдельными данными обеих надписей» [Берлев, 1989, 99]. Опять же, общую направленность и логику статьи нельзя оценить иначе, как отвержение тех выводов, к которым пришёл Кацнельсон в 1951 г.
25 Наконец, нельзя говорить и о том, что для Берлева и Богословского дело сводилось только к деконструкции. В 1984 г. вышел сборник под названием «Проблемы социальных отношений и форм зависимости на древнем Востоке», который был посвящён преимущественно нерабским формам зависимости на примере Египта, Месопотамии, Иудеи, Китая и Японии. Берлев и Богословский написали в сборник по две статьи, которые в совокупности составляют почти 40% его объёма.
26 Статьи Берлева в этом сборнике преимущественно сконцентрированы на анализе источников, и в них нет даже тех обобщений, которые просматриваются в статье о военнопленных в более позднем издании. Тем не менее первая из них посвящена именно основным принципам социального устройства Египта – в понимании самих египтян, то есть, её смысл так или иначе относится к задаче обобщения имеющихся данных. Берлев фиксирует, что для автора «Поучения Ахтоя» (обращённого к юношам, учащимся на писцов), как чиновника, несущественна дихотомия «царское – частное» [Берлев, 1984, c. 31], в то же время место чиновника для юноши не абсолютно гарантировано; неявно предполагается, что в случае неудачи в учёбе он может оказаться в более низкой социальной категории: «либо учиться какому-либо ремеслу, либо войти в число самого многочисленного разряда “царских ḥmww”» [Берлев, 1984, c. 32]. В этой статье можно также увидеть, хоть и в достаточно завуалированной форме (сборник был сдан в набор в ноябре 1983 г., при Андропове), не только деконструкцию советских представлений о структуре классовых обществ в докапиталистических формациях, но и попытку посмотреть, что может получить современный исследователь, усваивая взгляды египтян на собственное общество.
27 В ещё большей степени вектор на оперирование обобщающими понятиями заметен в статьях Богословского. Прежде всего, видно, что возможности использования кавычек уже подошли для автора к своему пределу: например, не единожды он вынужден использовать знак препинания внутри слова – так появляются «“рабо”торговцы» [Богословский, 1984(2), с. 90] и «“рабо”владельцы» [Богословский, 1979(2), с. 21]8. Наконец, он сам по сути признаёт, что этот приём оказывается для него утомителен: «Мои выводы не означают, будто я полагаю, что вообще никаких рабов (на сей раз без кавычек) в древнем Египте не было» [Богословский, 1984(2), с. 116]. Можно сказать, что перепёлкинский подход был Богословским максимально (естественно, из того, что мы в принципе имеем) развит, и ему стало тесно в его рамках.
8. Подобный же «танец кавычек» можно встретить иногда и у Стучевского: «“Царские” “владения”» [Стучевский, 1982, c. 211], «“светско”-жреческой» (в оригинале опечатка: «греческой») [Стучевский, 1982, c. 229].
28 Прежде всего, совпадая и с Перепёлкиным, и с Берлевым в основном пафосе, Богословский явно формулирует их метод работы более чётко и, можно сказать, более социологично: «…собственно египетские описания этой системы особенно ценны. Конечно, такие описания не имеют социологического в современном представлении характера и даже не похожи на “Политику” Аристотеля или “Государство” Платона. Они предельно конкретны, но если эти описания воспринимать как костяк, который обрастает плотью всё более обобщённо воспринимаемых источников, то возникает совершенно непредвиденная картина» [Богословский, 1984(1), c. 52]. Итак, здесь не только заявлен метод, но и утверждается, что он должен принести новые результаты, а главное – необходимость в получении общей картины признаётся самой настоящей целью исследования.
29 Применительно к работам Богословского 1980-х гг. нельзя утверждать и того, будто он всегда избегает современной терминологии в пользу терминологии, содержащейся в источниках: «Разделив непосредственных производителей по системному признаку квалифицированности труда (для нас он не может быть достаточным системообразующим признаком), можно выяснить, конечно, только их место в производстве, но ещё не в обществе, не во всей системе социально-экономических отношений» [Богословский, 1984 (1), c. 54]. Далее по тексту статьи активно применяется понятие «системная единица» для характеристики какой-либо социальной группы, а также понятие «общественной макросистемы» [Богословский, 1984 (1), c. 65]. Выясняя положение категории «мастеров» в период Нового царства в отличие от другой категории зависимых людей smdt, историк показывает, что мастера обладали большими поблажками в плане организации собственного труда, большим довольствием, а потому могли дополнительно эксплуатировать smdt (например, сдавая им скот в аренду по завышенным ценам [Богословский, 1984 (1), с. 68]). При этом исследователь считает, что мастеров нельзя включать «в состав эксплуататорского класса, потому что на месте своей основной работы, дававшей им главные средства к существованию, они трудились своими руками и являлись непосредственными производителями материальных и нематериальных ценностей, не используя в процессе производства труд людей-smdt или лично принадлежащих им (мастерам) людей» [Богословский, 1984 (1), c. 69, курсив автора]. Более того, мастера в принципе по решению государства «при очередном смотре штата учреждения» могли быть как переведены на другую работу, так и вообще быть возращены в категорию smdt безо всякой провинности с их стороны [Богословский, 1984 (1), c. 69]. Всё это позволяет Богословскому прийти ко вполне обобщающему выводу о том, что нельзя говорить о сословиях в египетском обществе [Богословский, 1984 (1), c. 70], и о том, что внутри египетского общества наиболее существенна не оппозиция «раб – свободный», а оппозиция «находящийся в состоянии частной зависимости – находящийся в состоянии государственной зависимости» [Богословский, 1984 (1), c. 71].
30 Соответственно, как можно видеть, в перечисленных текстах советских египтологов достаточно элементов, которые могут свидетельствовать о стабильном интересе к генерализациям. Гораздо сложнее определить, каково содержание этого интереса. Некоторые моменты проясняются при обращении к терминологии. Использование наряду с обычными понятиями советской исторической науки (и в тесном сопряжении с ними) понятий «система», «макроструктура», пафос особого подхода к изучению докапиталистических формаций («к древнеегипетским текстам и не удаётся приложить те методы анализа, которые годятся для изучения капиталистического общества», [Богословский, 1984 (1), 75, прим. 62]), известная математизация рассуждений [Богословский, 1982, c. 6; ср. Зельин, 1967], позволяют видеть в методологической базе Богословского те же элементы, которые были свойственны поискам так называемых структуралистов в советской историографии второй половины 1960-х гг. (и в общем похожую логику рассуждений проявляют и работы Стучевского). После консервативной критики работа в этом направлении была свёрнута, но следы могли остаться [Крих, 2013 (1)]. Конечно, это не было структурализмом в духе Ф. де Соссюра (хотя можно найти в работах Берлева мысль о том, насколько важно понимать египетское социальное устройство через отражение его в языке египетских сочинений), а по таким признакам, как ориентация на выяснение начальных фактов и надежда на то, что из этих фактов можно будет построить более адекватное представление о предмете исследования, можно говорить о неотрефлексированной тенденции к неопозитивизму.
31 Уместно ли в таком случае определять эту теоретическую позицию как слабую? Безусловно. Во-первых, она была достаточно смутно выражена – хотя немалую роль тут играли внешние факторы. Скажем, статьи Богословского в «Вестнике древней истории» гораздо более «истматовские», чем в упомянутых выше сборниках. И речь тут вряд ли может идти только о колебаниях автора: если мы возьмём две статьи со схожей тематикой [Богословский 1981; Богословский 1989], то увидим, что публикация в «Вестнике древней истории» отличается прежде всего вводным абзацем в общеприемлемом духе. Отсюда легко предположить, что минимизация теории в монографиях – тоже реакция на позицию издательства, только в данном случае, в отличие от статей, где проще всего было найти компромисс, написав несколько строк, здесь компромиссом оказывается отказ от написания нескольких страниц. Соответственно, все эти моменты, если их подвергнуть сравнительному анализу, позволяют увидеть, что историка явно не устраивала обязательная теория. Но, конечно, читателю, не изучавшему специально творчество Перепёлкина, Берлева или Богословского, разобраться во всех этих подтекстах было крайне сложно. Теоретическая заявка оставалась непрочитанной.
32 Во-вторых, слабость теории здесь не только внешняя, но и внутренняя. Перед нами явно не та ситуация, когда группа авторов (можно их называть «направлением» или «школой», в данном контексте это непринципиально) обладает собственной выверенной (согласованной между собой) методологической базой, но не может её репрезентировать читателю из-за упомянутых выше внешних факторов, а потому вынуждена недоговаривать теоретическую часть своих работ или даже заменять её официально приемлемыми формулировками. И несмотря на то что и Берлев, и Богословский, действительно, отчасти недоговаривали, но при этом мы не находим в их трудах того, что можно было бы назвать «системной неполнотой», подразумевающей наличие скрытого целостного знания, которое в таком случае неизбежно стремилось бы проявить иносказательно именно свой базовый посыл. Здесь очевидно преобладал культ работы с источниками, который почти неизбежно ослабляет тягу к теоретизированию.
33 Тем не менее основные черты позднесоветской египтологии с точки зрения её положения в советской исторической науке вполне понятны. Это ориентация на получение позитивного знания, идущего от работы с первоисточниками в терминах самих источников (предполагается тем самым раскрытие мировосприятия древних египтян), это избегание прежних объяснений – причём, не просто по части содержания, но и по части формы (не устраивает не только ответ «это был рабовладельческий строй», но и ответ «это был азиатский способ производства», как, видимо, и вообще любой ответ, укладывающийся в принятую тогда систему координат) и это скованный, но тем не менее уже обозначившийся поиск других методологических оснований (близкий идеям отчасти структурализма, отчасти неопозитивизма).
34 Поиск этот не смог себя реализовать в дальнейшем несмотря на то что оставалось буквально несколько лет до того, как внешний фактор – обязанность формулировать теорию только в её официальном марксистско-ленинском варианте – уйдёт вместе с самим Советским Союзом. Ни Стучевский, ни Богословский, наиболее склонные к такому поиску, не переживут советской эпохи, а Берлев, проживший на десятилетие дольше, так интереса к большим обобщениям. Поэтому об этом «прерванном полёте» можно говорить только с тех же позиций неполного анализа, с каких сами Берлев и Богословский подходили к египетскому обществу. И тогда здесь преобладают два момента: интуитивно найденная теория неопозитивистского толка и разочарование в прежних ответах – прежде всего, в рабовладении как универсальной отмычке для понимания истории любого древнего общества.

References

1. Avdiev V.I. History of the Ancient Orient. Leningrad: OGIZ, Gosudarstvennoe izdatel'stvo politicheskoi literatury, 1948 (in Russian).

2. Berlev O.D. The Labor Population of Egypt in the Middle Kingdom. Moscow: Izdatel'stvo «Nauka», Glavnaia redaktsiia vostochnoi literatury, 1972 (in Russian).

3. Berlev O.D. The Oldest Description of the Social Organization of Egypt. Problemy sotsial'nykh otnoshenii i form zavisimosti na drevnem Vostoke (=Problems of Social Relations and Forms of Dependence in the Ancient East). Moscow: Izdatel'stvo «Nauka», Glavnaia redaktsiia vostochnoi literatury, 1984. Pp. 26–34 (in Russian).

4. Berlev O.D. Egyptian Statistical Data Concerning the Importation of the People from Subjugated Lands. Gosudarstvo i sotsial'nye struktury na drevnem Vostoke (=State and Social Structures in the Ancient East). Moscow: Izdatel'stvo «Nauka», Glavnaia redaktsiia vostochnoi literatury, 1989. Pp. 86–108 (in Russian).

5. Bogoslovskaya I.V. Memories of the Widow of the Master. Bogoslovsky E.S. New Sources on the History of Egypt in the 15th –10th centuries BC. Saint Petersburg: Izdatel'stvo Rossiiskogo gosudarstvennogo pedagogicheskogo universiteta im. A.I. Gertsena, 2019. Pp. 229–237 (in Russian).

6. Bogoslovsky E.S. “Servants” of the Pharaohs, Gods and Individuals (to the social history of Egypt in the 16th–14th centuries BC). Moscow: Izdatel'stvo «Nauka», Glavnaia redaktsiia vostochnoi literatury, 1979 (1) (in Russian).

7. Bogoslovsky E.S. Property and Ex-officio Possessions in Ancient Egypt (bases on material from Dēr el-Medȋna). Journal of Ancient History. 1979 (2). No 1. Pp. 3–23 (in Russian).

8. Bogoslovsky E.S. State Regulation of the Social Structure in Ancient Egypt. Journal of Ancient History. 1981. No 1. Pp. 18–34 (in Russian).

9. Bogoslovsky E.S. How the Ancient Egyptian Economy Evolved Towards a Monetary System of Exchange. Journal of Ancient History. 1982. No 1. Pp. 18–34 (in Russian).

10. Bogoslovsky E.S. The Main Producers of Material and Spiritual Values in Egypt in the Second Half of the 2nd Millennium BC. Problemy sotsial'nykh otnoshenii i form zavisimosti na drevnem Vostoke (=Problems of Social Relations and Forms of Dependence in the Ancient East). Moscow: Izdatel'stvo «Nauka», Glavnaia redaktsiia vostochnoi literatury, 1984 (1). Pp. 52–80 (in Russian).

11. Bogoslovsky E.S. “Slaves” in Dēr el-Medȋna Texts. Problemy sotsial'nykh otnoshenii i form zavisimosti na drevnem Vostoke (=Problems of Social Relations and Forms of Dependence in the Ancient East). Moscow: Izdatel'stvo «Nauka», Glavnaia redaktsiia vostochnoi literatury, 1984 (2). Pp. 81–127 (in Russian).

12. Bogoslovsky E.S. The Factor of Statehood in the Structural Formation of Egyptian Society in the Second Half of the 2ns Millenium B.C. Gosudarstvo i sotsial'nye struktury na drevnem Vostoke (=State and Social Structures in the Ancient East). Moscow: Izdatel'stvo «Nauka», Glavnaia redaktsiia vostochnoi literatury, 1989. Pp. 109–127 (in Russian).

13. Bolshakov A.O. Leningrad Egyptological Circle: at the Origins of Soviet Egyptology. Cultural and Anthropological Studies. Vol. 2. Novosibirsk, 2011. Pp. 5–10 (in Russian).

14. Bukharin M.D., Krikh S.B. Historian of the Orient in an Era of Change: Works of V.V. Struve and the Session of the Department of Social Sciences of the Academy of Sciences of USSR in July 1936. Vostok (Oriens). 2020. No 6. Pp. 196–206 (in Russian). DOI: 10.31857/S086919080012653-5.

15. Vasiliev L.S., Stuchevsky I.A. Three Models of the Genesis and Evolution of Pre-Capitalist Societies. Questions of History. 1966. No 5. Pp. 77–90 (in Russian).

16. The World History.Vol. I. Ed. Yu.P. Frantsev. Moscow: Gospolitizdat, 1955 (in Russian).

17. Dandamayev M.A. Non-Slave Forms of Dependence in Ancient Hither Asia (to the formulation of the problem). Problemy sotsial'nykh otnoshenii i form zavisimosti na drevnem Vostoke (=Problems of Social Relations and Forms of Dependence in the Ancient East). Moscow: Izdatel'stvo «Nauka», Glavnaia redaktsiia vostochnoi literatury, 1984. Pp. 5–25 (in Russian).

18. Dandamayev M.A. State, Religion, and Economy in Ancient Hither Asia. Gosudarstvo i sotsial'nye struktury na drevnem Vostoke (=State and Social Structures in the Ancient East). Moscow: Izdatel'stvo «Nauka», Glavnaia redaktsiia vostochnoi literatury, 1989. Pp. 4–16 (in Russian).

19. Zel’in K.K. Principles of Morphological Classification of the Forms of Dependence. Journal of Ancient History. 1967. No 2. Pp. 7–31 (in Russian).

20. Ilin-Tomich A.A. Social Revolution in Egypt in the Works by Vasily Struve. Dmitry Pozharsky University Bulletin. Vol. 4. No 2. Pp. 35–46 (in Russian).

21. Historiography of the History of the Ancient East. Vol. 1. Ed. by V.I. Kuzishchin. Moscow: Vysshaia shkola, 2008 (in Russian).

22. History of the Ancient Orient. Ed. by V.I. Kuzishchin. Moscow: “Vysshaia shkola”, 1979 (in Russian).

23. Karpyuk S.G., Krikh S.B. Work on the “World History” Before World War II: Searching for a Management Model. Journal of Ancient History. 2018. Vol. 78. No 4. Pp. 1011–1031 (in Russian). DOI: 10.31857/S032103910002917-1.

24. Katznelson I.S. The Nature of Wars and Slavery in Egypt under the Conquering Pharaohs of the 17th–20th Dynasties. Journal of Ancient History. 1951. No 3. Pp. 40–54 (in Russian).

25. Krikh S.B. To Be a Marxist: The Cross of the Soviet Historian. The World of the Historian. Historiographic Almanac. Vol. 8. Omsk: Izdatel’stvo OmGU, 2013 (1). Pp. 54–78 (in Russian).

26. Krikh S.B. The Image of Antiquity in the Soviet Historiography. Moscow: KRASAND, 2013 (2) (in Russian).

27. Krikh S.B. I.M. Diakonoff vs V.V. Struve: Polemics in the Fields of Sumer. Journal of Ancient History. 2016. Vol. 76. No 4. Pp. 1011–1029 (in Russian).

28. Krikh S.B. Scholar and His School? Ancient History in USSR: Nikolay Nikolsky Case. November Meetings – XIII. Minsk, 2019. Pp. 173–176 (in Russian).

29. Nikiforov V.N. The Orient and World History. Moscow: Nauka, 1975 (in Russian).

30. Orekhov R.A. “Letters from an Old Candy Bowl” (based on archival materials by T.N. Savelieva). Vostok (Oriens). 2021. No 3. Pp. 231–248 (in Russian). DOI: 10.31857/S086919080015031-1.

31. Perepelkin Yu.Ya. The Economy of the Old Egyptian Nobles. Moscow: Nauka, 1988 (in Russian).

32. Perepelkin Yu.Ya. History of the Ancient Egypt. Saint Petersburg: «Letnii sad» – Zhurnal «Neva», 2000 (in Russian).

33. The Admonitions of Ipuwer. Leiden papyrus number 344. Moscow; Leningrad: Sotsekgiz, 1935 (in Russian).

34. Struve V.V. Studies of the History of the Ancient East in the USSR in 1917–1937. Journal of Ancient History. 1938. No 1(2). Pp. 13–22 (in Russian).

35. Struve V.V. Review of M.A. Korostovtsev “Slavery in Ancient Egypt in the Epoch of the XVIII Dynasty (January 18, 1940). Russian Section of the Scientific Historical Archive of the St. Petersburg Institute of History of the Russian Academy of Sciences (RS NIA SPbII RAS), f. 274b inv. 1, case 1. Pp. 180–184. (in Russian).

36. Struve V.V. History of the Ancient Orient. Leningrad: GOSPOLITIZDAT, 1941 (in Russian).

37. Struve V.V. Social System of Hellenistic Egypt. Questions of History. 1962. No 2. Pp. 67–95 (in Russian).

38. Stuchevsky I.A. Temple Form of the Royal Economy of Ancient Egypt. Moscow: Izdatel'stvo vostochnoi literatury, 1962 (in Russian).

39. Stuchevsky I.A. Colonial Policy of Egypt in the Epoch of the XVIII dynasty (Essay in Popular Science). Moscow: Izdatel'stvo «Nauka», Glavnaia redaktsiia vostochnoi literatury, 1967 (in Russian).

40. Stuchevsky I.A. Farmers of the State Economy of Ancient Egypt of the Ramessid Era. Moscow: Izdatel'stvo «Nauka», Glavnaia redaktsiia vostochnoi literatury, 1982 (in Russian).

41. Stuchevsky I.A. Ramses II and Herihor. From the History of Ancient Egypt during the Ramessid Era. Moscow: Izdatel'stvo «Nauka», Glavnaia redaktsiia vostochnoi literatury, 1984 (in Russian).

Comments

No posts found

Write a review
Translate