Везде
Reflection of Mongolian imperial ideas in the medieval Byzantium sources
Table of contents
Annotation Estimate Publication content
References Comments
Share
QR
Metrics
Reflection of Mongolian imperial ideas in the medieval Byzantium sources
Annotation
PII
S086919080013354-6-1
DOI
10.31857/S086919080013354-6
Publication type
Article
Status
Published
Authors
Yuliy Drobyshev 
ORCID: 0000-0002-9318-4560
Occupation: Senior Research Fellow
Affiliation: Institute of Oriental Studies, Institute for problems of Ecol-ogy and Evolution
Address: Moscow, Moscow, Russia
Edition
Issue 1
Pages
46-56
Abstract

The article uses materials of Byzantine historical works of the XIII-XIV centuries to further develop the author’s work in the sphere of Imperial ideology of the medieval Mongols. The special geopolitical position of Byzantium, as well as controversies among descendants of Genghis Khan, have caused peculiarities of its relations with the Mongol Empire, and later with the states of Juchids and Khulaguids, and allowed it to remain independent. Byzantine historians described the Mongols from the position of external observers, so their information is relatively scarce, but important for understanding the goals of the Mongol conquerors in the region and their views on the world order. Analysis of information provided by George Pachymeres, Nicephorus Gregoras, and other Byzantine intellectuals suggests that the Mongol leaders demonstrated considerable flexibility in their foreign policy and did not show any claims to world domination. The sources also reproduce a number of stories concerning the Mongols, which are also known from the Christian historiography of the South Caucasus and the Middle East, in particular, they speak out the idea of nomads who invaded the cultural lands as a “scourge of God”, but they are still far from an eschatological interpretation of the Mongol invasion and do not interpret it in terms of “the whole world”. They do not express thoughts about the need to submit to this inevitable evil. Byzantine authors describe quite accurately the goals of Mongol conquest campaigns and diplomatic activities of the Mongol leaders. It can be assumed that relations between Byzantium and the Mongol states were built on an equal basis, or the Byzantine authors carefully avoided any hints of inequality in their works. The image of Genghis Khan drawn in the analyzed sources does not contain anything messianic or heroic; moreover, not all authors know who exactly was a founder of the Mongol Empire, and they attribute the leadership of Genghis Khan’s military campaigns to his descendants. Thus, the Mongol “imperialism” in the Byzantine sources is very poorly traced, which, however, does not detract from their value in reconstruction of the mental climate of the Mongol Empire and its historical successors.

Keywords
Mongols, Imperial ideology, Byzantium sources, the concept of “the whole world”, Genghis Khan.
Received
19.01.2021
Date of publication
07.03.2022
Number of purchasers
15
Views
690
Readers community rating
0.0 (0 votes)
Cite Download pdf 200 RUB / 1.0 SU

To download PDF you should pay the subscribtion

Full text is available to subscribers only
Subscribe right now
Only article and additional services
Subscription benefits
200 RUB / 1.0 SU
Whole issue and additional services
Subscription benefits
970 RUB / 16.0 SU
All issues and additional services for 2022
Subscription benefits
4365 RUB / 87.0 SU
1 Византийская империя избежала участи других стран, подвергшихся в XIII в. монгольскому порабощению. Ее геополитическое положение позволило ей лавировать между враждующими друг с другом частями некогда единой Монгольской империи – Улусом Джучи и Ильханатом, заключая договора и устанавливая брачные союзы с тем и с другим и более или менее успешно не допуская в отношении себя военную агрессию. Как отметил один из крупнейших отечественных специалистов по истории этого региона С.П. Карпов, «Одним из определяющих факторов, обусловивших сохранение в Анатолии и на Кавказе прежнего политического строения, явилось соперничество между враждующими группами внутри самой монгольской элиты» [Карпов, 2007, c. 368], а Дж. Лэнгдон афористично подчеркнул «определенную синхронизацию византийской геополитики с монгольским империализмом» [Langdon, 1998, p. 100]. Монголы дошли до Малой Азии хотя и сильными, но уже на излете своего наступательного потенциала; тем не менее, скорее всего, в случае согласованных действий потомков Чингис-хана Византийская империя легко могла бы стать их жертвой. Впрочем, главными ее врагами в эпоху монгольских завоеваний были не монголы, а тюркские племена, наводнившие Малую Азию, а также сербы, болгары и латинский Запад, прежде всего, в лице Карла I Анжуйского (король Сицилии в 1266-1282 гг.). Несмотря на то, что монголы, как правило, не представляли для Византии прямую угрозу1, они способствовали ее падению косвенно, занимая лучшие пастбища в Центральной Анатолии и постепенно вытесняя оттуда тюркское население дальше на запад, где оно неуклонно отторгало земли у слабеющей империи [Korobeinikov, 2014, p. 236].
1. Отсюда, однако, совсем не следует, что византийцы относились к монголам пренебрежительно. Достаточно вспомнить панику в Никее 23 февраля 1265 г., внезапно вспыхнувшую из-за слуха о нападении монголов на город [Георгия Пахимера история, 1862, c. 222-229]. Также надо не упускать из виду замечание Пахимера о том, что «тохарцы известны были римлянам, как народ непобедимый» [там же, c. 212] (об этнониме «тохарцы» см. ниже).
2 Важнейшими византийскими источниками, охватывающими период монгольского присутствия в регионе, являются сочинения Георгия Акрополита (1217–1282), Георгия Пахимера (1242 – ок. 1310), Никифора Григоры (ок. 1295 – ок. 1360) и Михаила Панарета (1320–1390). Вследствие наличия тюркского буфера на востоке и славянского – на западе, византийские историки оставались в позиции внешних наблюдателей, а источники отражают византийские взгляды на монголов извне и страдают неполнотой. Тем не менее, им не откажешь в известной объективности.
3 Исследовательская литература, освещающая взаимоотношения Византии с монголами, довольно обширна, но работы касаются, в основном, политических аспектов этих отношений и не затрагивают идеологические. Между тем, византийские источники дополняют, хотя и незначительно, картину монгольской «мироустроительной» идеологии новыми штрихами и предоставляют уникальные материалы для сопоставительного анализа с другими источниками.
4 При всей колоссальной разнице, существовавшей между Византийской и Монгольской империями, их роднило сходное понимание своего места и назначения в мире – идеология универсализма, согласно которой каждая из них находилась в центре мироздания и была благословлена его Творцом на объединение всех народов под властью своих правителей. Таким образом, все население земли мыслилось в качестве потенциальных подданных, а не желавшие покориться расценивались как отступники2. Однако методы воздействия на этих отступников были разными: византийские императоры, не имея к тому времени достаточной военной силы, больше полагались на дипломатию; монгольские ханы, гораздо более мощные и организованные в военном отношении, активно захватывали новые территории и безжалостно подавляли очаги сопротивления. Благодаря стечению обстоятельств, столкновение двух империй не привело к неизбежному при таких идеологических предпосылках кровавому конфликту. Впрочем, первые контакты произошли в период отсутствия политического единства в самой Византии, распавшейся после взятия крестоносцами Константинополя в апреле 1204 г. на независимые Никейскую империю, Трапезундскую империю и Эпирский деспотат, в то время как центр находился под управлением Латинской империи3. Все эти государства были невелики по площади, и в случае нападения монголов вряд ли смогли бы оказать эффективное сопротивление. Монголия как самостоятельный политический организм возникла в 1206 г. и сохраняла единство до 1260 г., т.е. практически до времени возвращения Константинополя в руки византийцев. Последние, услышав о появлении на Востоке новой грозной силы, сначала не избежали заблуждения, свойственного и Европе, оказавшейся в те же годы перед лицом монгольского нашествия: «Эти люди до такой степени были тогда неизвестны, что многие представляли их с собачьими головами; рассказывали, что они питаются отвратительною пищею и даже едят человеческую плоть» [Георгия Пахимера история, 1862, c. 123].
2. Литература по византийской идеологии огромна. Назовем лишь некоторые труды, непосредственно использованные в нашей работе: [Ostrogorsky, 1956, p. 1-14; Nicol, 1993, p. 72-73; Nicol, 2007, p. 51-79; Angelov, 2007, 453 р. (особенно р. 78-116)].

3. Это обстоятельство, впрочем, не мешало «империи в изгнании» – Никее – сохранять идеологию, унаследованную от метрополии.
5 Дипломатические отношения ромеев с монголами начались после 1243 г., когда правитель Никейской империи Иоанн III Дука Ватац (1222–1254) послал (либо только обещал послать) вспомогательный отряд румскому султану Гийас ад-Дину Кей-Хосрову II (1236/1237–1246) накануне битвы с монголами при Кёсе-даге 26 июня 1243 г. Битва закончилась сокрушительным поражением сельджуков, вынужденных признать себя монгольскими вассалами, но в то же время Гийас ад-Дин предложил Ватацу заключить союз против монголов. Никейский император принял предложение, хотя в реальности поостерегся поддерживать своего союзника, опасаясь навлечь на себя гнев монголов. После подчинения монголами Румского султаната сфера их влияния достигла границ Никейской империи. В 1252 г. к Ватацу явилось монгольское посольство, что, по-видимому, совершенно справедливо было воспринято как знак скорого нападения, однако, императору удалось подкупить послов и отправить с ними в Каракорум своих дипломатов [Гильом де Рубрук, 1997, c. 163-164]4. Эту осторожную политику продолжили и его наследники.
4. Судя по сведениям Рубрука, посланного к монголам королем Франции Людовиком IX (1226–1270), хаган Мункэ (1251–1259), действительно, поставил перед своим братом Хулагу (1256–1265) задачу разбить не только багдадского халифа, но и Ватаца [Гильом де Рубрук, 1997, c. 162].
6 Феодор Скутариот в своей «Хронике» рассказывает случай, якобы произошедший в марте 1256 г. с наследником Ватаца Феодором II Ласкарисом (1254–1258)5: «То, что случилось с императором, разбившим лагерь недалеко от Пиг, в местечке, которое называется Мамас, достойно того, чтобы [об этом] сообщить. Был первый день из [череды] дней; духовенство совершало утреннее богослужение, в конце которого обычно наиболее главные из военачальников приходят к императору. Итак, они вошли, сделали проскинисис (церемониальное простирание перед императором – Ю.Д.) и остались стоять. И когда священник уже подготовился к чтению Евангелия, внутрь палатки влетела куропатка, преследуемая ястребом, и, пролетев мимо всех, села у ног императора, а преследующий ее ястреб опустился на верх палатки. Тогда император сказал: “Посмотрите на эту куропатку. Это султан персов (имеется в виду румский султан Изз ад-Дин Кай-Кавус II (1246–1260) – Ю.Д.), и он собирается бежать к нам; мы должны восстановить его в прежнем положении. Преследователь же ее, ястреб, это – татары. Поэтому отпустите куропатку, и пусть она летит в собственные владения, ястребу же я приказываю отрубить голову”. Так и произошло, его приказание было выполнено. После этого император отправился с большим войском в западные области [государства]» [Георгий Акрополит, 2013, c. 328]. Скорее всего, император не намеревался поддерживать султана, но эту помощь ему оказал в сражении у Султанхани 14 октября того же 1256 г. бежавший из Никеи Михаил Палеолог, будущий император (1259-1282 гг.), возглавив отряд греков. Однако и такой откровенно враждебный акт не подорвал дружественного отношения монголов к византийцам [Жаворонков, 1978, c. 93-101; Lippard, 1984, p. 176-187; Langdon, 1998, p. 95-140; Коробейников, 2005, c. 77-98; Коробейников, 2011, c. 116-138; Шукуров, 2012, c. 7-26].
5. О хитрости императора, велевшего провести в 1257 г. монгольских послов по самым неудобным горным дорогам и инсценировавшего военные приготовления, см.: [Георгия Пахимера история, 1862, c. 124-125; Андреева, 1926, c. 187-200]. Заметим, что и сами монголы, возможно, поступали так же, чтобы продемонстрировать послам необъятность своей страны [Гильом де Рубрук, 1997, c. 133].
7 Данником монголов Никейская империя не стала; миновала эту участь, не предусмотренную византийской политической теорией, и возрожденная Византийская империя. Однако несколько позже европейским территориям Византии серьезно угрожали отряды джучидского темника Ногая (1235?–1299), но династический брак превратил этого могущественного врага в союзника. Монгольская конница еще неоднократно появлялась на Балканах в XIV в., а в 1340 г. хан Узбек (1313–1341) якобы даже намеревался вторгнуться в Византию [Letters of Gregory Akindynos, 1983, p. 57], но, в итоге, монгольская угроза не сыграла в истории империи решающей роли. Монголы были для византийцев чаще союзниками, чем противниками.
8 Несколько иначе сложились обстоятельства на Востоке. Император Трапезундской империи Мануил I (1238–1263) вскоре после битвы при Кёсе-даге, вероятно, уже в 1246 г., признал власть монголов, благодаря чему последние не покушались на его владения, а Великие Комнины избежали необходимости лично являться к монгольскому хагану в Каракорум [Успенский, 1997, c. 482; Шукуров, 2001, c. 163.]6.
6. Впрочем, как обосновывает Э. Брайер, сам Мануил I присутствовал в Каракоруме на церемонии интронизации хагана Гуюка в 1246 г. и попал на страницы исторического труда Ала ад-Дина Джувейни (1226–1283) под именем «султана Такавора» [Вrуеr, 1994, p. 257-261].
9 Будучи продуктом восточно-христианской культуры, византийская историография в своих подходах к освещению монголов имеет ряд общих черт с сирийской, армянской, грузинской и русской историографией. Например, Никифор Григора оправдывает набеги кочевников на культурные земли точно так же, как это делали христианские авторы в других странах, столкнувшихся с монгольским нашествием. Номады играют роль «бича Божьего»: «Как есть страшные небесные явления, обрушивающиеся на людей от Бога, – молнии, громы и проливные дожди; и земные – землетрясения и [разверзающиеся под ногами] трещины; и воздушные – ураганы и смерчи; так и они блюдутся у Бога, – словно некие, так сказать, северные и гиперборейские страшилища, – чтобы посылать их вместо какого-либо иного бича, на кого и когда сочтет нужным Его промысел» [Никифор Григора, 2013, c. 28]. Вместе с тем, в византийских интеллектуальных кругах едва ли циркулировала мысль о необходимости подчиниться Божественной воле и смиренно принять на себя удары этого бича7. Господний гнев византийцы видели отнюдь не в монголах, а – несколько ранее – в сельджуках, которых, по их мнению, заслуженно навлекли на себя сначала сирийцы и армяне за свои еретические взгляды, а после очередь дошла и до самих ромеев [Vryonis, 1971, p. 418; Сметанин, 1987, c. 221], ибо, по словам богослова Иосифа Вриенния (1350–1432), «не существует такого зла, которому мы не предаемся усердно в течение всей жизни» [Сметанин, 1990, c. 146].
7. Эта идея, вполне православная по духу, судя по текстам русских летописей, бытовала на Руси в эпоху так называемого «монголо-татарского ига». В качестве еще одного примера, демонстрирующего различие в оценках монголов, можно указать на систематическое употребление русскими книжниками определений «безбожные» и «беззаконные» по отношению к монголам («татарам»), тогда как византийские источники, принадлежащие той же православной традиции, этими терминами не оперируют.
10 Насколько можно предполагать на основе других источников, например персидских или армянских, монголы были совсем не прочь эксплуатировать уверенность своих противников и покоренных в том, что они выполняют Божественную миссию по наказанию неправедных народов. Однако в византийских сочинениях эта мысль не проскальзывает.
11 Византийские источники также не позволяют проследить никаких ассоциаций между выходом на историческую арену монголов и скорым наступлением конца света, как это обнаруживается в литературном наследии ряда других народов. Монголы были далеко не первыми сильными «варварами», появлявшимися у границ Византии, и, по всей видимости, не последними, но богохранимая империя пережила многих врагов – переживет и этих. Впрочем, уместно напомнить, что некоторые из византийских мыслителей связывали с приходом антихриста и концом света нашествие тюрков [Vryonis, 1971, p. 418], и в определенном смысле они оказались правы, поскольку именно тюркоязычные османы положили предел существованию Византии.
12 Понятно, что мысль о подчинении монголами «всей вселенной» тоже не имела шансов возникнуть в голове византийца, не познавшего монгольского рабства и не только хорошо знакомого с избежавшим этой участи западным миром, но и придававшего ему первостепенное внешнеполитическое значение. Рассказы о монгольских военных походах у византийских историков достаточно конкретны и в географическом, и во временнóм отношениях, но иногда ошибочны в именах полководцев. Так, Никифор Григора пишет: «Между тем, по смерти их правителя Чингисхана, два его сына, Халай (Χαλαού) и Телепуга (Τελεπουγάς)8, разделяют между собою власть над войсками. И Халай, оставив к северу Каспийское море и реку Яксарт, которая, вырываясь из скифских гор, широкая и глубокая, несется чрез Согдиану и впадает в Каспийское море, спускаясь по Нижней Азии. Но речь об этом мы отложим на потом, ибо нас влечет повествование о Европе. Итак, другой из сыновей Чингисхана, Телепуга, положив границами своей власти на юге вершины Кавказа и воды Каспийского моря, шел чрез землю массагетов и савроматов, покоряет ее всю, а также все населенные народами земли по берегам Меотиды и Танаиса. Потом, перейдя за истоки Танаиса, он с силой устремился в земли европейских народов» [Никифор Григора, 2013, c. 30-31]. Собственно, это и все, что находит нужным сказать Григора о страшном разгроме монголами нескольких европейских стран в 1241-1242 гг. Вообще, византийские авторы крайне скупы на слова о походе монголов в Европу; при знакомстве с их сочинениями создается впечатление, что монголы считали ареной и пределом своей экспансии только Азию. В рассказе о военных кампаниях Хулагу Григора, не называя этого «вождя скифов» по имени и активно используя традиционную византийскую номенклатуру государств и народов, перечисляет покорившиеся ему Согдиану, Бактриану, Индию, Арахосию, Карманию, Месопотамию, Великую Армению, Колхиду и Иверию, а также земли халдеев, арабов, вавилонян, ассириян, персов, парфян, мидян [Никифор Григора, 2013, c. 33], и далее посвящает своих читателей в тайные желания победоносного Чингисида: «Он собирался в последующие годы проникнуть уже и в самую средину Азии и пределами своей власти положить морские пески, где вода встречается с сушей, ибо ему казалось несносным, чтобы хотя один какой народ из тех, что населяют весь материк Азии вплоть до морей, оставался не смирившимся под его руку» [Никифор Григора, 2013, c. 33-34]. Наконец, Григора считал, что «пределами своих набегов и опустошений» монголы положили «на севере реку Термодонт, а на юге – Киликию и отроги Тавра, – величайшей в Азии горы, – разделяющиеся вскоре после своего начала на многие части» [Никифор Григора, 2013, c. 65]. Однако, какие цели преследовали монголы, утвердившие свою власть в Восточном Причерноморье, византийские историки не сообщают. Во всяком случае, о каких-либо претензиях кочевников на всю Европу, а тем более на «всю икумену», сведений нет.
8. Оба названных монгольских полководца не были сыновьями Чингис-хана. Первый – Хулагу, основатель правившей в Иране и Закавказье династии, приходился ему внуком, второй – Тула-Буга, хан Улуса Джучи в 1287-1291 гг., был потомком Чингис-хана в четвертом поколении. Завоевания Хулагу показаны у Григоры относительно верно (за исключением Индии), но то, что он приписывает Тула-Буге, было совершено задолго до него монгольскими армиями под общим руководством Бату (правитель Улуса Джучи в 1227-1255 гг.).
13 Вследствие сравнительно быстрого распада Монгольской империи, что на Ближнем Востоке выразилось во вспыхнувшей вражде между Джучидами и Хулагуидами, понятие о единстве монгольского мира в Византии едва ли успело сложиться. Византийские историки даже порой использовали разные названия для монголов Улуса Джучи и Ильханата: первых чаще называли скифами, последних – персами [Shukurov, 2016, p. 54]. Варьирование имен наблюдается и у разных авторов. Следуя византийскому обычаю называть новые народы старыми именами, Георгий Акрополит и Георгий Пахимер именуют монголов тахарами (тохарцами), а Никифор Григора – скифами. Эта архаизация этнонимов проистекала, конечно, не из непонимания византийцами, какие народы их окружают, а из традиционного подхода к их описанию, основанного еще на аристотелевской классификации: каждый новый народ, в зависимости от его места обитания и образа жизни, попадал в определенную группу и получал ее имя [Shukurov, 2016, p. 26-44]. По мнению американского византиниста Э. Калделлиса, отсутствие у византийцев этнографического интереса к соседним народам объясняется их пониманием истории как взаимодействия между Богом и ими самими; в этой системе взаимоотношений «варвары» были не более чем инструментом [Kaldellis, 2013, p. 78]. Впрочем, это не значит, что византийцы игнорировали новые этнонимы; имя «монголы» было им знакомо: «Ногай из тохарцев был человек могущественнейший, опытный в управлении и искусный в делах воинских. Посланный от берегов Каспийского моря начальниками своего народа, носившими название ханов, с многочисленными войсками из туземных тохарцев, которые назывались монголами (Μωγούλιοι), он напал на племена, обитавшие к северу от Эвксинского Понта…» [Георгия Пахимера история, 1862, c. 316].
14 Пахимер, как и Григора, говорит о Чингис-хане в нейтральном тоне и верно объясняет его титул, чем информированность названных авторов о жизни и делах Чингис-хана и исчерпывается. По-видимому, византийские интеллектуалы, несмотря на широкую активность имперской дипломатии, не имели определенного представления об основателе монгольского государства и событиях в Центральной Азии рубежа XII-XIII вв., приведших к возникновению гигантской империи монголов.
15 В противоположность христианским авторам, описывавшим деяния монголов в Закавказье и на Ближнем Востоке, Пахимер находит немало хвалебных слов для монголов, в целом, но демонстрирует явное презрение к некоторым из их предводителей. Беклярибек Ногай, контролировавший земли от Дуная до Днестра и фактически не подчинявшийся ханам Улуса Джучи, показан в труде Пахимера как дикарь, ничего не смыслящий в драгоценных одеждах и головных уборах, которые ему посылал его тесть – император Михаил VIII Палеолог. Пахимер доводит до гротеска анти-имперское поведение Ногая. Калиптру – знак императорского достоинства – тот якобы оценивает с грубым прагматизмом, рвет царские облачения, предпочитая им одежду пастухов. Б. Липпард полагает, что Ногай таким способом забавлялся над византийским посольством [Lippard, 1984, p. 203], однако, источники не характеризуют его как любителя розыгрышей.
16 Никифор Григора называет Ногая просто «скифом», не прибавляя к его имени никаких титулов и званий [Никифор Григора, 2013, c. 120]. По существу, Ногай бросил вызов монгольской имперской идее, отказавшись занимать положенное ему место и претендуя на полную независимость. Хотя и будучи Чингисидом, он был рожден от наложницы, ввиду чего имел статус недостаточно высокий, чтобы претендовать на власть во всем улусе. Но византийские историки не имели никаких оснований отстаивать незыблемость чужой идеологии, они следовали собственной традиции, что еще более ярко проявилось в словах Пахимера об основателе Ильханата Хулагу. Пахимер наделяет его званием «архонта тохарцев», т.е. локального правителя, стоявшего во властной иерархии однозначно ниже византийского императора [Georges Pachymérès, 1984, p. 185]. Однако в рассказе о византийском посольстве к ильхану Газану (1295–1304) в 1302 г. Пахимер не забывает о его ханском титуле [Georges Pachymérès, 1999, p. 441], а о смерти Газана он пишет: «Надежда всех людей умерла вместе с ним, и опасности возросли повсюду…» [Georges Pachymérès, 1999, p. 503] несмотря на то, что Газан принял ислам, и годы его правления омрачились гонениями на христиан в Ильханате. Скорее всего, такая эволюция во взглядах на этого Хулагуида произошла благодаря катастрофическому положению дел в империи ромеев в 1302 г., когда он и стал последней надеждой для Андроника II Палеолога (1282–1328) [Nicol, 1993, p. 127].
17 Представления о субординации между державами, сложившиеся при дворах византийских императоров и ильханов, рассматриваются в статье Д.А. Коробейникова. Анализируя текст знаменитого историка на монгольской службе Рашид ад-Дина (1247–1318), автор обратил внимание, что в нем и ильхан Газан, и византийский император наделены одинаковым титулом «падишах», на основании чего он выдвинул предположение о представлении Хулагуидов о Византии как о равном по рангу государстве. В свою очередь, для Византии Ильханат мог считаться преемником великих древнеиранских государств, а его властелин – обладателем достоинства, равного царскому [Коробейников, 1999, c. 457-459]. Не случайно Пахимер славит скончавшегося Газана как заслуженного наследника Дария и Александра [Georges Pachymérès, 1984, p. 457]. Сами монголы почитали византийского императора, как наследника Александра [Lippard, 1984, p. 220]. Это делало возможным равноправный диалог между державами.
18 Налаживанию взаимопонимания между Византией и монгольскими правителями способствовали брачные союзы [Георгия Пахимера история, 1862, c. 163, 165; Weller, 2016, p. 177-200; Ramos, 2017, p. 217-231], при заключении которых византийские императоры поступали подобно императорам китайским: те и другие выдавали за предводителей усилившихся «варваров» своих незаконнорожденных дочерей либо даже девушек не императорской крови, но никогда не брали себе или своим сыновьям в жены «варварских» невест, чтобы в родственной иерархии не оказаться в приниженном положении. Эту «технологию», суть которой заключалась в игре на амбициях монголов, желавших занять законное место правопреемников великих монархов Ближнего Востока и Ирана, наглядно представил византийский император Иоанн VI Кантакузин (1347–1354): «Понимая, что они не могли нанести варварам поражение в битве, императоры ромеев избежали разгрома, умиротворяя их подарками и любезностью. Они (монголы – Ю.Д.) были особенно сговорчивы и дружелюбны по отношению к ромеям, получая невест из императорской семьи, и, таким образом, думали, что через связь с императором ромеев они станут преемниками Александра Македонского и императора Персии. Поэтому девушек исключительной красоты, не только аристократок, но и низкого происхождения, воспитывали в императорском дворце как принцесс и, когда возникала необходимость, выдавали за монгольских сатрапов» [Lippard, 1984, p. 219].
19 Относительная слабость Ильханата, его неспособность справиться с египетскими мамлюками, внутренние смуты, вражда с Джучидами и Чагатаидами, по-видимому, насущно требовали идеологического подтверждения легитимности власти потомков Хулагу, оказавшихся в чуждой им экологической и культурной среде; одним из способов достижения этой цели и были их браки с византийскими деспинами. Интересно отметить, что их противники Джучиды в вопросах легитимации опирались на древние степные традиции, так как они не порвали со своей исконной средой обитания – степью. После захвата Руси им не было нужды претендовать на роль великих князей киевских. Курьезно, но титул «царь», ранее, до падения Константинополя, прилагавшийся на Руси к византийскому императору, был после покорения русских княжеств монголами перенесен на персону ордынского хана самими же русскими без явного идеологического вмешательства монголов. Очевидно, военная сила была здесь достаточным аргументом легитимации.
20 Таким образом, на основании анализа византийских источников можно заключить, что монгольская «имперскость» в них практически не прослеживается. Возможно, это в значительной мере объясняется внешнеполитическим положением Византии. Империя находилась в окружении сильных держав, которые оказывали на нее гораздо большее и непосредственное влияние, чем Монгольская империя или государства, образовавшиеся в результате ее распада. Наличие мощного союзника в лице Египта или противника, такого как латинская Европа, по-видимому, не благоприятствовало восприятию монголов в качестве некоей «вселенской» силы, способной претендовать на власть над всеми землями и народами. Со своей стороны, судя по отсутствию критики на страницах византийских сочинений, монгольские посольства не выдвигали императорам каких-либо требований, которые могли бы показаться последним чрезмерными и оскорбительными, идущими вразрез с византийской идеологией. Нет никаких намеков на ультимативные письма ильханов, ханов Улуса Джучи, а тем более Ногая или монгольских военачальников (Чормагана, Байджу, Эльджигидая и других), где выдвигались бы приказы безоговорочного подчинения. Трудно думать, что византийские историки располагали такими сведениями, но предпочли по тем или иным мотивам не увековечивать их в своих сочинениях, хотя, учитывая специфику византийской идеологии, такой вариант не исключен. Так, Р.М. Шукуров предположил, что Михаил Панарет ни разу не упомянул монголов именно потому, что зависимость от них понтийских Комнинов представлялась ему слишком одиозной [Шукуров, 2001, c. 163]. Византийские источники демонстрируют гибкость владык Ильханата и Улуса Джучи в вопросах внешней политики на западных рубежах Монгольской империи – по сути дела, отказ от идеологии универсализма и «забвение» решений всемонгольского курултая 1235 г. о покорении всех стран. В них нет рассказов о божественной санкции Чингис-хану на власть, отсутствует информация о планах монголов покорить весь мир. В образе Чингис-хана нет ничего мессианского и даже просто необычного; у Пахимера военные кампании монголов возглавляет вообще не Чингис-хан, и не он их инициатор. Это неведение византийских историков напоминает крайне слабую информированность о монгольском завоевателе русских книжников, что, впрочем, легко объясняется тем, что сам Чингис-хан не участвовал в походах на Русь и Малую Азию. Соответственно, героями исторических сочинений становятся Хулагу, Ногай или Бату. Тем не менее, исследователи имеют в своем распоряжении материалы, позволяющие, с одной стороны, делать обоснованные выводы о византийском взгляде на монголов и, с другой – реконструировать как монгольскую политику в Малой Азии и на Балканах, так и стоявшие за ней имперские мотивы.
21 Автор сердечно благодарит Р.М. Шукурова за помощь в ознакомлении с малодоступными трудами зарубежных византиноведов и уточнении некоторых вопросов, принципиальных для тематики данной статьи.

References

1. Andreeva M.A. Reception of Tatar Ambassadors at the Court of Nicaea. Collection of Articles Dedicated to the Memory of N.P. Kondakov. Prague, 1926. Pp. 187–200 (in Russian).

2. George Akropolites. History / Translated into Russian by P.I. Zhavoronkov. Saint-Petersburg: Aleteia, 2013 (in Russian).

3. George Pachymeres’ History of Michael and Andronikos Palaiologos. Byzantine Historians Translated from Greek at the St. Petersburg Theological Academy. Vol. I. Saint-Petersburg: Typography of Department of Appanages, 1862 (in Russian).

4. Guillaume de Rubruk. Journey to the Eastern Countries. Journeys to the Eastern Countries. Moscow, 1997 (in Russian).

5. Zhavoronkov P.I. The Nicaea Empire and the East (Relations with the Iconic Sultanate, the Tatar-Mongols, and Cilician Armenia in the 40–50s of the XIII century). Byzantine Annals. 1978. Vol. 39. Pp. 93–101 (in Russian).

6. Karpov S.P. History of the Trebizond Empire. Saint-Petersburg: Aleteia, 2007 (in Russian).

7. Kozin S.A. Secret History. Mongolian Chronicle of 1240. Moscow; Leningrad: Izdatel’stvo Akademii Nauk SSSR, 1941 (in Russian).

8. Korobeynikov D.A. Byzantium and the State of the Ilkhans in the XIII – early XIV century: System of Foreign Policy of the Empire. Byzantium between East and West. Experience of Historical Characteristics / Ed. by G.G. Litavrin. Saint-Petersburg: Aleteia, 1999. Pp. 428–473 (in Russian).

9. Korobeynikov D.A. Mikhail VIII Paleologue in the Rum Sultanate. Part I: 1256. Byzantine Annals. 2005. Vol. 64. Pp. 77–98 (in Russian).

10. Korobeynikov D.A. Mikhail VIII Paleologue in the Rum Sultanate. Part II. Byzantine Essays: Works of Russian Scientists for the XXII International Congress of Byzantinists. Moscow; Saint-Petersburg: Aleteia, 2011. Pp. 116–138 (in Russian).

11. Nicephorus Gregoras. History of the Romeis. Vol. I / Translated into Russian by R.V. Yashunsky. Saint-Petersburg: Own Publishing House, 2013 (in Russian).

12. Smetanin V.A. Byzantine Society of the XIII–XV centuries (According to Epistolography). Sverdlovsk: Publishing House of the Ural University, 1987 (in Russian).

13. Smetanin V.A. Perception of Social Problems by Orthodox Thinker (Joseph Vriennius). Ancient Antiquity and the Middle Ages. Issue 25. Sverdlovsk, 1990. Pp. 136–150 (in Russian).

14. Uspensky F.I. History of the Byzantine Empire of the XI–XV centuries. Moscow: Thought, 1997 (in Russian).

15. Shukurov R.M. Great Comnenos and the East (1204–1461). Saint-Petersburg: Aleteia, 2001 (in Russian).

16. Shukurov R.M. Sultan ‘Izz al-Din Kaykavus in Byzantium (1262–1264/1265). Byzantium Annals. 2012. Vol. 71. Pp. 7–26 (in Russian).

17. Angelov D. Imperial Ideology and Political Thought in Byzantium, 1204–1330. Cambridge University Press, 2007.

18. Brуеr А. The Grand Komnenos and the Great Khan at Karakorum in 1246. Res Orientales. 1994. Vol. VI (Itineraires d’Orient. Hommages а Cl. Cahen). Рр. 257–261.

19. Georges Pachymérès Relations historiques. Vol. I. Livres I–III / Éd., introd. et notes par A. Failler. Trad. française par V. Laurent. Paris: Les Belles Lettres, 1984.

20. Georges Pachymérès Relations historiques. Vol. IV. Livres X–XIII / Éd., trad. française et notes par A. Failler. Paris: Institut Français D’Études Byzantines, 1999.

21. Kaldellis A. Ethnography after Antiquity: Foreign Lands and Peoples in Byzantine Literature. Empire and after. Philadelphia: University of Pennsylvania Press, 2013.

22. Korobeinikov D. Byzantium and the Turks in the Thirteenth Century. Oxford University Press, 2014.

23. Langdon J.S. Byzantium’s Initial Encounter with the Chinggisids: An Introduction to the Byzantino-Mongolica. Viator. 1998. Vol. 29. Рр. 95–140.

24. Letters of Gregory Akindynos. Greek text and English translation by Angela Constantinides Hero // Dumbarton Oaks Texts VII. Washington D.C., 1983.

25. Lippard B.G. The Mongols and Byzantium, 1243–1341. Ph.D. Thesis, Indiana University, 1984.

26. Nicol D.M. The Last Centuries of Byzantium, 1261–1453. Cambridge University Press, 1993.

27. Nicol D.M. Byzantine Political Thought. The Cambridge History of Medieval Political Thought / Ed. by J.H. Burns. Cambridge University Press, 2007. Pр. 51–79.

28. Ostrogorsky G. The Byzantine Emperor and the Hierarchical World Order. The Slavonic and East European Review. 1956. Vol. 35. № 84. Pp. 1–14.

29. Ramos M.I.K. Maria Paleologina and the Il-Khanate of Persia. A Byzantine Princess in an Empire between Islam and Christendom. Imago Temporis. Medium Aevum. 2017. Vol. XI. Pр. 217–231.

30. Shukurov R. The Byzantine Turks, 1204–1461. Leiden: Brill, 2016.

31. Vryonis Sp. The Decline of Medieval Hellenism in Asia Minor and the Process of Islamization from the Eleventh through the Fifteenth Century. Berkeley: University of California Press, 1971.

32. Weller A. Marrying the Mongol Khans: Byzantine Imperial Women and the Diplomacy of Religious Conversion in the 13th and 14th Centuries. Scandinavian Journal of Byzantine and Modern Greek Studies. 2016. № 2. Рр. 177–200.

Comments

No posts found

Write a review
Translate